«Юрка-Юрка, иди достань Витальку!» Последнее интервью с Юрием Соломиным — о детстве, брате-актере, театре и многом другом

Из жизни ушел народный артист СССР Юрий Соломин. Актер и режиссер кино умер на 89-м году жизни. Несколько месяцев назад его выписали из больницы.

Сегодня мы вспоминаем Юрия Мефодьевича и публикуем большое интервью, которое он дал нашим коллегам из CHITA.RU в его родном Малом театре.

— Чита была очень хорошим городом: тихим, спокойным, машин было мало. Асфальт был. Была Калининская улица асфальтированной (это сейчас Амурская, но для меня осталась Калининской). Многие другие центральные улицы были заасфальтированы, улица, где центральная площадь, мы жили там.

Еще в Чите был очень красивый парк ОДОСА — всегда приезжали летом артисты, гастролировали. Дай бог здоровья тем, которые еще остались живы. Я считаю, что они мне очень много помогли. Великие артисты: Шуров и Рыкунин. Они показывали настоящую эстраду.

Не то, что сейчас горлопанят по телевидению — в масках. Я не понимаю, зачем эта маска, когда уже ежу ясно, есть ли у тебя слух, и понимаешь ли ты что-то. А кого разыгрывают, не понимаю. Может быть, потому, что я уже старый.

На той же улице Калинина было красивое здание напротив кинотеатра «Забайкалец» (сейчас там какое-то министерство находится). Это был клуб Забайкальской железной дороги, и отец там был хормейстером, он организовал хор. Хор пользовался большим успехом, и они даже привозили его году в 49-м в Большой театр на фестиваль. Я еще в школе учился тогда.

Отец играл на всех струнных инструментах, и он откуда-то из деревни выбрал семейских колхозников и сделал из них ансамбль. Кто на гитаре играл, кто на скрипочке, кто на балалайке, а он играл на всех струнных инструментах.

С мамой они сначала поступали в консерваторию в Ленинграде, и их приняли. Она училась вокалу, у нее голос был хороший, меццо-сопрано, очень низкий, а отец — на дирижерском факультете. Они проучились там полгода, и мама заболела. А у нее две старшие сестры умерли от какой-то болезни, когда они еще в Омске жили, все здорово напугались. А она выжила. Но потеряла голос, связки. Поэтому, проучившись полгода, они уехали, потому что ей сказали, что надо лечиться. Отец сразу бросил учиться и с ней переехал в Читу. И вот, они так прожили там всю жизнь.

Мама потом работала в Доме пионеров, занималась хором. Дома часто отбирала репертуар. А отец работал на нескольких предприятиях. Он приходил, сваливался, а мама: «Мефодий, послушай, я подобрала для дома пионеров материал». Он говорил: «Давай-давай». И она садилась за рояль, играла.

Если это было лето, она открывала окно (мы на первом этаже жили). Собиралась вся наша деревня, там два дома у нас было: «Иди-иди, Зинка играет и поет!».

Когда она увлекалась, ее отпускали бытовые заботы, она так красиво пела! А отец, уставший, засыпал. Она его тормошит: «Мефодий, это подходит?» Он сквозь сон: «Подходит, подходит!» (Изображает полусонного отца, смеется.)

Репертуар был хороший: «У дороги чибис, у дороги чибис, он молчит, волнуется, чудак». (Поет.) Они чуть ли не подпевали все, а потом аплодировали.

Сейчас смешно, конечно, и мы смеялись, но она получала аплодисменты с улицы из окна. Я сейчас очень дорожу ими.

— Это где было?

— Этого дома уже нет. На этом месте построили пятиэтажку, и мама с отцом получили в ней квартиру, на Ленинградской, Виталька там вырос с ними.

— Почему вы оба, несмотря на обилие музыки вокруг, поступали в театральное, а не музыкальное училище?

— Я не любил. Мама меня заставляла. Я ноты все знаю, я знаю музыку прекрасно, у меня хорошая память, но… И Виталька тоже сбежал. Он же моложе был меня на 6 лет. А мне уже было 18, я учился в десятом классе. Мама мне кричит: «Юрка-Юрка, иди достань Витальку, он не хочет заниматься». Я говорю: «А где он?» — «Под роялем!»

Это комедия, если сделать, такая комедия! И я лез, брал палку и лез. Виталька кричит: «Не хочу, не хочу-у-у». Потом она и от него отстала, потому что Виталька занимался спортом очень хорошо.

— Какое ваше первое детское воспоминание?

— Самым первым я вспоминаю сразу школу. Я учился в пятой школе, она была мужская. Виталька в четвертой учился. Четвёртая сначала была женская школа. Пятая находилась там же, где и сейчас находится (на Профсоюзной, выше Петровской. — Прим. ред.), во дворе.

А с первого класса я начал учиться в школе, которая была прямо рядышком с железнодорожным вокзалом. Это была деревянная одноэтажная школа, там был садик. Нет ее уже, снесли.

Но уже в третьем–четвертом классах учился в пятой, где был эвакогоспиталь. В этом госпитале я даже выступал когда-то перед ранеными, когда учился не то в первом, не то во втором классе.

У нас была учительница Наталья Павловна Большакова. Видите, помню! Она столько хорошего сделала для всех. И для меня тоже. Это моя первая учительница.

А потом была химичка, Елизавета Ивановна. Она же завуч школы, она же классный руководитель, такая очень жёсткая женщина. У меня тоже очень много воспоминаний о ней.

Была учительница литературы. Она маленькая такая, часто ходила в пришкольном парке. И когда проходили поэтов, она всегда говорила: «Соломин, вот давай выучи». Я говорю: «А что?» — «Что захочешь». И потом, когда был русский язык или литература, она спрашивает: «Ну как?»

И вот так шло-шло, и всегда я читал то, что мы проходили. И Пушкина, и Лермонтова, и современных авторов, и так далее. А потом, один раз, это был, наверное уже класс восьмой, и мы проходили Толстого — «Война и мир», «Воскресенье». И мне сказала: «Ну, Юра, давай тоже выбери, что хочешь».

Ну я ухватился за монолог Андрея Болконского, его монолог, когда он раненый лежит. «Небо Аустерлица». Но я его не выучил. Это такой философский, глубокий текст... Это теперь я знаю, что такое глубина для актера, а тогда я был сопляк, мне было каких-нибудь 14 лет. Я читал, читал... И когда она меня вызвала, сказал: «Я не знаю, почему, я не выучил». Ну, она не стала глубоко копаться, почему я не выучил — она поняла. Вообще были хорошие люди педагоги.

— А одноклассники?

— Я сидел на второй парте у двери с другом Владькой Селивановым. Он был очень хороший художник у нас в Чите, и он рисовал на каких-то бумажках кадры, кадры. А я уже их прочитывал. И вот мы устраивали такое… И нам доставалось от педагогов, что мы не слушаем. Но вот таким образом я стал артистом, а он — художником.

Он был в Союзе художников у нас. Потом я как-то приезжал после училища, ещё просил Владьку, чтобы он следил за могилой отца, и вот он ее подкрашивал. Хороший парень.

— Часто приезжали после школы?

— Каждый год. После первого курса, после второго, после третьего курса училища. Ехал шесть суток на поезде. Всё было очень сложно, денег было не так много, отец болел очень сильно, он уже лежал, когда я заканчивал.

К тому времени и Виталий тоже стал поступать в училище. Хотя он человек очень спортивный был, занимался спортом: боксом, коньками, хоккеем, но проявился он вот так.

— А почему вы в Москву уехали поступать?

— А куда еще? Я увидел фильм «Малый театр и его мастера» в 49 году. И меня потрясли и театр, и артисты, и театральное училище имени Щепкина. А больше я не знал куда.

…Тут надо опять про химичку рассказать. По физике и химии я не был специалистом. По литературе, истории — да, а это — нет. И вот, она такая была... Вся такая из себя... Подойдет к окну на четвертом этаже, смотрит туда... «Соломин, к доске». Я туда иду, Юрка Князькин, Володька Попов (они потом учились в МАИ, инженерами стали) подсказывают, руками машут... Я чего-то пишу, весь в мелу... Она не глядя поворачивается: «Ну, ладно, хватит».

Шла к столу, брала ручку, открывала журнал и так же, не глядя на меня: «Тебе тройки хватит?» Я: «Хватит-хватит!» Вот это я ни-ко-гда не забуду.

Когда я получил диплом об окончании школы, свернул его в трубочку и пошел на почту. И вдруг навстречу мне Елизавета Ивановна. «Ты куда?» — «На почту». — «А что ты посылаешь?» — «Диплом, в Москву, Театральное училище имени Щепкина, Малый театр». А у меня вот здесь, сейчас не видно, был огромнейший жировик, такой красно-синего цвета. И она смотрит на меня и говорит: «С такой рожей?»

И берёт меня за руку и ведет... Там, напротив почтамта, с другой стороны штаба округа, был какой-то госпиталь. А муж у нее был главный хирург госпиталя. И она меня за руку ведет через площадь. Заходит, ее все знают, меня тоже пропустили с ней. Она ребятам говорит: «Позовите мне мужа, пусть побольше хирургов возьмет».

И вот я с этой рожей. Мне говорят: «Ложись». Я лег на операционный стол, и вот ее муж и несколько хирургов вырезали мне. Она им говорит: «Сделайте так шрам, чтобы не было видно потом, когда он в кино будет сниматься». Откуда она знала?...

— Чувствовала.

— Вот я сейчас говорю, и у меня комок в горле...

Прошли годы, наверное, был уже 65-й. Мы приехали на гастроли в Одессу и играли там «Ревизора», где я играл Хлестакова. А ставил спектакль Ильинский, который сам когда-то играл Хлестакова. Весь состав там был грандиозный: Владиславский, Бабочкин. И Весник играл Городничего, а я Хлестакова. Играли в оперном театре.

Сыграли, успех, успех, успех! Ну, там выпили, конечно, посидели долго. Я утром просыпаюсь — кто-то рано звонит, девять часов. А это было недалеко от пляжа. Я даже подумал мельком, когда проснулся, что надо пойти покупаться в Черном море. Лето, июнь...

В трубке женский голос:

— Юрий Мефодьевич, это вы?

— Я... А вы кто?..

— А я Елизавета Ивановна.

— И вы с ней встретились в Одессе?

— Конечно. С ней и ее мужем. Уже 4 года прошло, как я стал артистом и ещё 5 лет, как я работал в театре, когда его назначили главным врачом госпиталя пограничников. Потом я был у них дома.

— Это вы повлияли на брата, что он вместо спорта поступил за вами в Щепкинское?

— Не знаю. Но случилась такая неприятность, сейчас расскажу... Это был 60 год, я уже преподавал. Виктор Коршунов, заслуженный артист, тогда тоже молодой, как художественный руководитель получил курс, и в числе еще трех педагогов пригласил меня быть педагогом на этом курсе. Я горжусь своими первыми учениками. Всем известный Вася Бочкарёв, Люда Полякова — мои первые ученики. И они это помнят, приходят. У меня много учеников, которые уже стали и народными, и известными, и неизвестными, но хорошими. Кто-то даже стал работать в Думе, а кто-то пошел выше по дипломатической линии.

А Виталий закончил школу в это время и стал тоже поступать.

В Читу поехал педагог из училища (не буду называть его фамилию, потому что это был очень плохой человек, и я не хочу его популяризировать, но об этом все знают). Он был в Иркутске, Улан-Удэ, Чите и отбирал студентов, которых он бы рекомендовал к поступлению. Он знал, что я уже педагог и что я играю центральные роли, и знал, что Виталий — мой брат, но он его зарезал на первом же показе, сказал: «Нет, вам поступать не надо». И вычеркнул его из списка.

Мама звонит, плачет: «Витальку зарезали, там ваш из Москвы приехал».

Я говорю: «Так». А мы были с женой, она говорит: «Пусть приезжает к нам». Я говорю маме: «Деньги есть у тебя? Если нет — я кое-что вышлю». У меня тоже не было тогда много денег. Я 3 года только работал.

А я жил в театральном общежитии на Станиславского, в пятиэтажном доме, где музей Станиславского, дом-квартира. Малый театр получил несколько квартир, и одну из комнат в четырёхкомнатной квартире выделили нам троим — Виктору Борцову, моему сокурснику, Виталию Коняеву, который уже снимался в это время, и мне.

Короче говоря, секретарь партийной организации, она знала, что я уже женат, и знала Ольгу, мы вместе учились (Ольга работала в Театре юного зрителя), и нам дали место в этой комнате временно.

Виталька прилетел, мы привели его к себе. Они потом дружили очень, Ольга с Виталькой. Как раз это было лето, мы были в отпуску, театр, и никого не было из ребят, а мы жили. Накормили, и я говорю: «Давай репертуар». А я уже начал преподавать. Четыре часа я его мучил, и он рухнул — нервы. Ольга пришла: «Что случилось?» Я говорю: «Дай пожрать». (Смеётся.) Подняли его.

А на следующий день был последний конкурс в училище в 11 часов.

Я взял все его документы и пошел пораньше, еще к девяти часам. Поступающих было сотни, конкурс большой был в течение нескольких дней — тут вот вся площадь была в людях. И, поскольку меня уже знали, что я учился там, работаю в Малом, уже преподавать начал, я нашим девчонкам говорю: «Подложите Пашенной». Она председатель комиссии была. И они положили в дополнительный список вторым или третьим.

Я его довел, Витальку, до... Тут вот ЦУМ не был достроен (Соломин машет рукой в окно), было только старое здание. А народу там на Неглинной, где училище, сотни! Сотни поступающих! Не пускали во двор тех, кто идет по конкурсу. Конкурс большой был несколько дней.

А потом был перерыв, а потом после перерыва они взяли еще списочки, вот которые добавка. Вера Николаевна Пашенная была председателем комиссии, а набирал курс Анненков, народный артист, много снимался, и курс потом у него этот был очень хороший: там Мишка Кононов, Даль, Виталька, кто-то еще четвертый, их сразу в театр четверых забрали. Так вот, она берет этот список: «А это кто такой?» — «А это Виталий Соломин». Он входит.

Она держит список, спрашивает:

— Здравствуй. Ты откуда?

— Я из Читы.

— А кто тебе Юрий?

— Это мой старший брат.

Она что-то передала Анненкову и что-то на ухо ему сказала. А у Витальки были данные очень хорошие и почти мой репертуар, классический: басни, монологи, проза, отрывки из Островского. Он что-то прочитал, и она Анненкову на ухо шепнула, что надо брать. Так и взяли его. И потом он в четвёрке будущих ведущих киноактеров... Потом работал в театре очень много.

Я поступил, наверное, подло, но так меня возмутил этот Володька, который зарезал Витальку в Чите.

— Вы считаете, что подло?

— Ну потому что брата толкать как-то неудобно... Но жалко было.

У меня тоже история была с Верой Николаевной. Она и меня спрашивала, откуда я. Я сказал, что из Читы. И она говорит комиссии: «Ох, там столько лагерей». А я ей говорю: «Нет, Вера Николаевна, у нас только два: "Дарасун" и "Кука"». Она упала от хохота.

— А вы были в них?

— Да. Один раз был в «Куке» под Читой, и то меня отец увез оттуда.

— Почему?

— Мне там не понравилось.

— И вы сбежали из лагеря?

— Нет, не успел, он меня увез сам. Во-первых, мы были опоздавшие какие-то, и нас, человек 15, поселили в отдельный дом в лесу, потому что в самом лагере случилась вспышка какой-то болезни. Там хорошие кровати, нам приносили еду, но вокруг был лес и света не было.

И потом кто-то прибежал утром... А мы выходили все в туалет на улицу. Становились на террасе и дули. Все были мальчишки. Потом шли в комнаты, и кто-то сказал: «Ой, что я ночью видел... глаза какие-то... Волки!» И все: «Во-о-о-лки, во-о-о-олки», закричали. А волков там и правда было достаточно, что-то подъедали.

— Это какой год был?

— Сразу после войны, тяжело было. В общем, нас так и не хотели пускать в лагерь. Пионервожатые ушли в воскресенье на танцы, и как раз в этот день приехал отец. Я ему сказал: «Я убегу отсюда». И он меня тихонько забрал.

Пошел, предупредил кого-то, не говорил, что плохо, а сказал, что просто надо домой. Мы с ним тогда ехали в Читу в вагоне военного эшелона, где везли коров, на мясо, что ли. В этом вагоне, нас запхали туда. Отца знали, он, в общем, был фигурой известной.

Я расскажу, как я поступил в училище. У моего отца был бесплатный железнодорожный билет, потому что он занимался художественной самодеятельностью.

Мы приехали. Я на отборочном туре читал Пушкина и других. Вере Николаевне понравилось, она меня пропустила дальше. А конкурс должен был быть на следующий день. Я когда прибежал к отцу к Большому театру, он ждал меня.

И на нём лица не было. «Что с тобой случилось?» Он говорит: «У меня украли обратные билеты, деньги на Ярославском вокзале, всё». Я ему: «Так у меня завтра конкурс…» — «Какой завтра конкурс, вот видишь, билеты на 22:50, мы уезжать должны сегодня». (А его на вокзале встретили знакомые из Читы, повели через дорогу в Министерство железных дорог и добились, чтобы позвонили в Читу и выписали новые билеты на сегодня).

«Ты, — говорит, — пойди поговори с ней, может быть, она сегодня у тебя примет…»

И вот я пошел. Я даже не знаю почему. Я никогда ничего не прошу ни у кого. А тут пошел, ну просто объяснить ситуацию с билетом.

И Вера Николаевна заседала как раз на отборочном туре, кого допустить к конкурсу. Меня секретарь спрашивает: «А вам кого?» Я говорю: «Да мне вот, Веру Николаевну. По личному вопросу». Когда мы потом с секретарём подружились, она сказала, что сразу тогда поняла: что-то случилось.

Я дождался окончания заседания комиссии, выходят режиссеры, педагоги, Вера Николаевна: «Кто меня спрашивал?» Я говорю: «Я, Вера Николаевна…» — «А ты чего?» Я говорю: «Да вот, билеты... Отца обокрали, всё украли». Она так на меня смотрела долго, а потом сказала: «Ну оставайся».

(Соломин оборачивается и показывает на огромный в золоченой раме портрет Пашенной на стене за ним: «Это моя икона».)

— Была в вашем детстве угроза войны с Китаем?

— Не было. Наоборот. После войны и во время войны в Чите, напротив Сухотино, был совхоз «Красный Китай»…

А жрать-то ведь хотелось тогда тоже. Хотя война и закончилась, но всё равно хотелось. А в совхозе огурцы, помидоры. Огурцы были самые близкие. И мы вчетвером переплывали через Ингоду, воровали огурцы и ползли... И в майку, и в майку, в майку! Однажды плыли обратно, кто-то, я не помню кто: «Я тону, я тону!» Я кричу: «Бросай огурцы-то из майки, дурак!» Вот тоже комедию снять можно.

И когда снимали «Даурию», я ездил на это место снова. Мне потом художник один из Читы прислал картину с этим местом. Как он это сделал? Точно это место, где мы купались. Так вот Ингода (показывает), а так — скалы. А там — «Красный Китай». Она у меня дома висит.

А так китайцев никто не боялся, они ходили, кричали: «Огурица, огурица, морковька, помидори». И все им кричали: «Ходи-ходи». Ходи, значит, сюда. Поэтому их звали «ходи». Так что вот с Китаем у нас были хорошие отношения.

— Знаю, что вам с братом хотят присвоить звания Почетных граждан Читы.

— Да, мне и Витальке. Я не понимаю, как. Меня — я могу понять, а Витальку как? Его уже нет.

— Вы как думаете, почему только сейчас?

— Я не знаю. Может быть, под строительство нового драматического театра, под это дело...

Меня потряс наш читинский Дом офицеров. Там очень хороший директор (речь идет о Сергее Жеребцове. — Прим. ред.). Он взял к себе Читинский драмтеатр на время ремонта. Вот за это, первое, что я сделаю, когда приеду, я буду требовать, чтобы этот человек был заслуженным деятелем искусств.

Они такой провели вечер памяти Виталия, 80-летие! Прислали мне видео. Просто молодцы. А у нас на следующий день был вечер памяти назначен. И наши тоже делали, и студенты, и Виталины, и мои актеры. Наш более масштабный, но принцип был один. И я вечером смотрел Читу, а на завтра пришел сюда. Было очень много народу, и в Чите, и здесь…

В общем, к нам относятся неплохо.

Выделенный мне час бессовестно заканчивается, и я прошу, уходя:

— Приезжайте, пожалуйста, к нам в Читу.

— Я бы приехал на открытие театра, пока хожу на ногах. Всем привет!

Откуда-то берется палочка, Юрий Мефодьевич медленно выходит за нами и останавливается в дверях.

— Так, подождите, вы на сколько в Москве? На три дня? А смотреть что будете? Москву-у-у-у? (Видно, как наша отговорка для него глупа и ничтожна.) Вот что, приходите лучше завтра на «Женитьбу», я сегодня на репетиции был, это такой спектакль будет!